«Живи, Устине»
После того, как последняя страница произведения Евгения Водолазкина «Лавр» была мною прочитана, а книга, впоследствии, закрыта, первое, что я сделала – зарыдала. Рыдала долго, громко, растягивая всхлипы и вперяя свой взгляд в обложку книги, словно это нечто сокровенное, самое ценное, что есть в жизни моей. Я оплакивала немыслимую, необъяснимую потерю – смерть Арсения, Устина, Амвросия и Лавра – одного человека со множеством лиц, со множеством судеб. Ему словно удалось соединить в себе куски жизни разных людей, и даже сам он не понимал в конце, как те воспоминания, которые были еще сохранены в его седой голове, могли принадлежать ему. Пережив целую жизнь, закалив свой дух в испытаниях, посланных ему свыше, некогда Арсение отделился от своего тела, становясь, словно, бесплотным духом, ангелом, что дарует милость божию тем, кто в ней нуждается. Ему предрешено было быть врачом, быть целителем. Он за свою жизнь исцелял не столько человеческие тела, сколько человеческие души. Там, где ступала нога его, следом шло благополучие, здоровье и счастье. И потому так любили его односельчане, псковцы и другие. Однако осознание того, что соединяясь с ними, Арсений забирает их беду на себя, но в другой форме, не приходило в головы им же исцеленных до самой его кончины. Люди по своей натуре эгоистичны: они не хотели отпускать Лавра только затем, что боялись пришествия после него несчастий в их земли. А Лавр знал, что на одном месте нельзя ему оставаться: плоть его привыкнет, и он снова станет человеком и будет нуждаться в мирских потребностях. Но такого позволить себе он не мог. Поэтому любыми способами он покидал греющее его место, чтобы искупить вину за смерть Устины, чтобы снова обрести свою «бесплотность». 
Его профессия – врач. Его руки и целебная сила – это дар. Все близкие, кто окружали его и поддерживали – посланники свыше. А жизнь его – это миссия.
Под этой обложкой каждый листочек несет в себе сакральный смысл. Вся книга Водолазкина – это смесь «поучений», «диалогов» о жизни, о смерти, о любви, о святости, и о могучем духе, который помог Лавру пережить все то, на что он самовольно обрек свою душу. Я не имею возможности упомянуть о страданиях телесных, которые сопровождали героя на пути его становления: сам он отрицал единение его души и тела.
«Арсений испугался, что отныне он будет гнушаться своего собственного тела, и заплакал. Когда же Арсения озарило, что отныне будет гнушаться своего собственного тела, засмеялся.»
Послушав несколько отзывов со стороны независимых читателей, сразу выявилось слабое место для неискушенных – язык автора, его стиль, то, как он передает повествование Лавра в своей книге. Не многим он пришелся по вкусу, некто даже посмел выразить свое недовольство по этому поводу. Однако, это некая изюминка, без которой наше восприятие было бы совершенно иное. Мы не имеем права потрошить книгу на мелкие кусочки. Мы можем, но убирая из нее ингредиенты, в итоге получим совершенно другое снадобье.
Роман «Лавр» не имеет временных рамок: они настолько условны, что мы сами иногда можем заметить осовремененную речь героев (особенно это прослеживается у юродивого Фомы, который к тому же боек, любит ввернуть красное словцо). Или же вводимые автором слова, которые могут заставить нас задуматься, как мог он упомянуть, к примеру, пластиковые бутылки в 13в. на Руси? А мог ли «мягкой балетной походкой» юродивый Карп подойти к калачнику Самсону? Может ли вообще автор сравнивать походку Карпа с походкой юной балерины? Конечно, может. Автор может все. Вся Русь в руках Водолазкина – мягкая, податливая глина. А писатель в роли героя – творец, который лепит историю так, чтобы мы с каждой страницей понимали, как важен тот скрытый смысл, вложенный в каждую строку автором-Всесоздателем.
Это роман вне времени и пространства. Ты словно в бушующем море: тебя то кидает в солнечную Италию, то обратно, в средневековую суровую Русь (Климат, кивнул Арсений), то мы переносимся в советскую Россию, то…стоит ли продолжать? Сетка времени и места, как ржавая проволока, гнется, и наматывается, по спирали, на указательный палец Водолазкина, который играючи заставляет нас думать. За время прочтения я так и не смогла отследить хотя бы примерный возраст героя. Ярко выражены лишь детство и старость, которые автор связал еще и тем, что юный Арсений, смотря в огонь, видит лицо некого старца, не понимая, что это и есть он. Лавр же, смотря в огонь и видя там Арсение, все понимает, и вспоминает. Словно он проживет жизнь в еще одном, параллельном мире, вселенной, где, может быть, удастся избежать ему тех горестей, что выпали на его долю здесь. Но он бы не был тем, кто есть он, Лавр, если бы не те самые горести. Прошлое делает нас.
Для меня осталось загадкой, для чего Водолазкин настолько приблизил свои тексты к древнерусским писаниям. К примеру, третья книга, "Книга пути", очень напоминает "Хожение за три моря" Афанасия Никитина, особенно некой манерой описания. Вся книга состоит из мозаики древности с элементами свежего нового. Когда в той же "Книге пути" автор нежданно переводит разговор со средневековой Италии эпохи Возрождения в Советскую Россию, в Псков двадцатого века (попытки притянуть прошлое уже осуществлялись еще в первой книге, однако Водолазкин словно не решался приступить к исполнению своего плана) многие при чтении начинают теряться, и такой ход не всем оказывается по душе, считая, что их сбивают с толку и автор уже не знает, о чем писать. Ошибаются. Не желая мыслить дальше поставленных рамок, каждый не видит то, что прошлое и настоящее (в данном случае не далекое прошлое), связано меж собой. Все связано, и мы не можем исключить влияние прошедшего. Рамок нет, ограничения во времени нет. Времени нет в принципе. Все то условности, что выдумали для себя люди, чтобы упорядочить свою жизнь, создать некий миф о Времени и обволочь его в цифры и исчисления. Вот на что способна человеческая мысль, считающая, что может подчинить себе Все. Тут же появляется вопрос: «Книга пути», пути ли только в горизонтальном смысле того слова - по земле? Нет. Путешествие во времени, путь сквозь время.
«Из временных указаний все чаще ему приходило на ум слово однажды. Это слово нравилось ему тем, что преодолевало проклятье временем».
На протяжении всего романа мы чувствуем эту душевность, великую самоотдачу на благо других, христианское смирение и следование божьим законам. Водолазкин дал тон всему человеческому в нашем огрубевшем от жадности, алчности и самоудовлетворения мире, в диком каменном болоте, где тонет то, что изначально было присуще нам - бескорыстная любовь к своему ближнему. Сейчас мы заботимся лишь о своем благополучии, стараясь истинно выжить, а не жить. Лавр же, несмотря на все трудности, никогда не сходил со своего пути, считая помощь другим своим спасением и истинным смыслом жизни.
Жизнь Лавра – непростая. Пришлось вкусить ему немало горя: сначала от мора умерли родители, затем волк (одушевленное создание), Христофор, потом Устина, Власий, Амброджо, Фома – все те живые существа, которые сопровождали его какой-то отрезок его условного земного существования, коих он подпустил к себе и любил. И каждая потеря давалась ему так трудно, что он желал закрыться от остального мира, чтобы больше не испытывать подобное чувство утраты и ответственности за судьбы тех, с кем он должен был встретиться, чтобы пройти эту тропу от Арсения до Лавра.
Самым сильным ударом для Арсения стала смерть любви его - Устины, которую силы начали покидать во время появления на свет их ребенка. Хотя Арсений чувствовал, что ребенок не сможет жить, пока тот еще находился в утробе матери, он не послушал просьбы Устины позвать к ним бабку-повитуху из села, ибо боялся, что узнают о существовании ее, что отнимут у него самое дорогое. Страх его не оказался напрасным, ибо, даже если сопоставить это с грехом жадности и эгоистичности, Устина была отнята у Арсения, и он испытал то, чего так опасался. Ее смерть, однако, была не напрасной, и даже предписанной – физическая потеря любимой подтолкнула героя к тому, чтобы начать свое путешествие длинной во всю его жизнь. Арсений назвал себя ее именем, чтобы от ее лица вершить блага. Он нарек ее своей вечной невестой, которая больше не появляется в романе, но мы чувствуем ее незримое присутствие за плечом героя. Особенно в моменты его обращения к ней. Именно Устина ведет Лавра до конца, и он до конца остается верным ей.
Все, кому удалось испытать на себе, или же они видели со стороны, чудодейственную силу целебных рук и знаний Лавра, не посмели даже сомневаться после в том, что он действительно «посланник божий». Они стали доверять лишь его советам, его «рукам», и даже отмечали, что применение препаратов самостоятельно не имеет такого целебного эффекта, как тогда, когда сам Арсений помогает им принять их. Однако самый главный секрет, который почувствовал и в середине романа, и, особенно, в конце – это людская вера. Она подпитывала героя всю жизнь, и, имея людскую веру на своей стороне, он мог вершить чудеса. Потеряв же людскую веру, он стал чувствовать, как силы оставляют его, и что сделать что-то больше не в силах его.
Появление беременной сироты Анастасии в его жизни стало точкой в романе. Это тот случай, которого он ждал всю жизнь, все вело его обратно, в слободку, то, что помогло ему искупить вину перед собой. До последнего вздоха он помогал своим существованием людям. Когда он дал Анастасии жизнь, не позволил ей прервать свою беременность, принял роды и, наконец, взял ребенка на руки – Лавр смог простить себя. И умер.
Узнав о кончине Лавра, казалось, проститься с ним пришла вся Русь, провожающая его сначала в тишине, а затем воем. И тому, кто не вырос на земле русской никогда не понять, откуда столько тоски, откуда столько тяги к другому и к земле. Но и, «сами мы ее, конечно, тоже не понимаем».
До самого конца романа, я думаю, каждый, кто начал его читать, задавался вопросом: почему именно Лавр? Постепенно догадка приходила, ведь изначально мы знали Арсения – олицетворение детства, затем Устина – олицетворение его молодости, затем Амвросия – зрелости, и, наконец, Лавра. Лавр - старость и вечная, нетленная слава, мудрость всей жизни.
«Почему ты называешь меня Лавром, спросил Лавр. Ты же знал меня как Арсения.
Какая разница, ответил Христофор».
Каждая судьба не похожа на чужую. Лавр – не историческое лицо, чьи биографии мы привыкли читать и зубрить, дабы не прослыть невеждами. Это история, как легенда, миф, который заставляет взглянуть на бытие другими глазами, позволяет прожить жизнь одного из, ощутить себя в шкуре героя, сделать его – нами. Ведь мы привыкли, что само существо мыслей лишь в наших головах, и мысли это наши. «Лавр» стал частью меня. И посему с неизбежной его кончиной мне показалось, что что-то умерло и во мне. Однако это бесконечный круговорот жизни. И смертью своей Лавр уступил место другому, так как его существование подошло к концу.
Должна быть в жизни какая-то завершенность.